В другой раз он объявил тайм-аут и подошел к футболисту по имени Стив, схватил его за шлем и спросил: «Ты дурак, Стив?» Не дожидаясь ответа, он дернул шлем, заставляя Стива кивать головой, как кукла. «Да, тренер!» — пискляво передразнил Стива отец. Все смеялись. «Да, я дурак!»

А еще он как-то объявил тайм-аут во время игры в хоккей и заорал на мальчика по фамилии Резник за грубую игру. Он схватил клюшку Резника и сказал: «Мистер Резник, если я когда-нибудь увижу, что вы тыкаете кого-то острием клюшки, — он ткнул клюшкой ему в живот, и парня сразу вырвало, — или толстым концом, — он снова ударил его клюшкой в живот, — я вас убью». Резника вырвало кровью, и в этот раз никто не смеялся.

— Да, — сказал я. — Веселый он был человек, да?

Мне больше не хотелось слушать рассказы Сета, и он замолчал.

На следующее утро были похороны. Сет сидел на скамье с одной стороны от меня, Антуан — с другой. Священник, внушительный мужчина с серебристой сединой, был похож на телевизионного проповедника. Его звали отец Джозеф Януччи. Перед мессой он отвел меня в сторону и задал несколько вопросов об отце — о его вере, о том, какой он был человек, где работал, были ли у него хобби и так далее. Я почти ничего не мог сказать.

В храме было человек двадцать, часть — обычные прихожане, которые не знали отца и просто пришли на мессу. Остальные — мои друзья и однокашники, пара знакомых из района и старушка соседка. Был один якобы отцовский приятель, который много лет назад встречался с ним в клубе «Кивание», пока отец не ушел оттуда, разозлившись из-за какой-то мелочи. Он даже не знал, что отец болел. Заявилось несколько пожилых двоюродных братьев и сестер, которых я едва узнал.

Гроб должны были нести я с Сетом и еще пара человек из храма и из похоронного бюро. Перед церковью стоял большой венок: понятия не имею, как он там оказался. То ли кто-то прислал, то ли это входило в услуги бюро.

Месса тянулась очень долго, нужно было часто вставать, садиться и становиться на колени. Наверное, чтобы не заснуть. Я почти ничего не понимал, был как в тумане, словно контуженый. Отец Януччи называл отца Фрэнсисом, а один раз даже Фрэнсисом Ксавьером, будто бы это доказывало, что отец был истым католиком, а не атеистом, который говорил о Боге, только когда богохульствовал. Отец Януччи сказал: «Мы грустим, прощаясь с Фрэнсисом, мы горюем о его уходе, но мы верим, что он ушел к Богу, что теперь он в лучшем мире, что он воскрес, как Иисус, и зажил новой жизнью. Смерть Фрэнсиса — еще не конец. Мы пока вместе с ним. И почему в последние месяцы на его долю выпало столько страданий?» Он сам ответил на свой вопрос, вспомнив что-то про страдания Иисуса, и добавил, что «страдания не сломили Христа». Я не совсем понимал, о чем говорит священник; впрочем, я вообще постоянно отключался и мало что слышал.

Когда все закончилось, Сет меня обнял, Антуан до боли пожал руку и тоже обнял. Я с удивлением заметил, что по лицу великана катится слеза. Я-то не плакал в течение всей службы. Я вообще целый день не плакал. Мне как будто сделали анестезию. Может, я уже отрыдал свое.

Тетя Айрин подковыляла ко мне и взяла мою ладонь своими пухлыми руками со старческими пятнами. Ее губы были неровно накрашены ярко-красной помадой, а духи шибали в нос так, что пришлось задержать дыхание.

— Твой отец был хорошим человеком, — сказала она. Наверное, на моем лице отразилось сомнение, хотя я и не хотел этого показывать. — Да, знаю, он не любил демонстрировать свои чувства. Ему было трудно. И все-таки он любил тебя.

Ладно, не будем спорить, подумал я, улыбнулся и поблагодарил ее. Друг отца из «Киваниса», массивный мужчина его возраста, но на вид лет на двадцать моложе, тоже пожал мне руку и сказал: «Сочувствую вашей потере». Пришел даже Джонси, тот самый грузчик из «Уайатт телеком», с женой Эстер. Оба выразили соболезнования.

Сейчас я должен был сесть в лимузин и поехать за катафалком на кладбище. На выходе из храма я заметил мужчину, который сидел в последнем ряду. Он пришел почти сразу после начала мессы, но в темной церкви я не увидел его лица.

Мужчина обернулся и встретился со мной взглядом.

Это был Годдард.

Я с трудом поверил своим глазам. Тронутый почти до слез, я медленно пробрался к Джоку, улыбнулся и поблагодарил за то, что он пришел. Годдард покачал головой, отмахиваясь от моих благодарностей.

— Я думал, вы в Токио, — сказал я.

— Какого черта! Разве азиатско-тихоокеанский филиал никогда не заставлял меня ждать?

— Я не... — Я запнулся. — Вы перенесли поездку?

— Если я что и понял в жизни, так это как правильно определять приоритеты.

Я онемел и секунду не мог сказать ни слова.

— Я вернусь на работу завтра, — наконец выговорил я. — Наверное, опоздаю, потому что придется кое-что еще организовать...

— Нет, — сказал он, — не спеши.

— Все будет в порядке, правда.

— Не мучай себя, Адам. Мы как-нибудь справимся без тебя.

— Это не так... Не так, как с вашим сыном, Джок. То есть мой отец очень долго болел эмфиземой и... Действительно, ему так лучше. Он хотел уйти.

— Я знаю, что это за чувство, — тихо сказал он.

— Мы не были так уж близки...

Я огляделся. В темном храме стояли ряды деревянных скамей, стены были окрашены золотой и малиновой краской. В дверях меня ждали еще несколько знакомых.

— Видимо, мне не следует так говорить, особенно здесь, понимаете? — Я грустно улыбнулся. — Он был непростым человеком, очень жестким, и поэтому мне легче. Я не сломлен утратой и все такое...

— Нет, Адам, когда чувства смешанные, еще тяжелее. Сам увидишь.

Я вздохнул:

— Не думаю, что мои чувства к нему такие... были такими уж... смешанными.

— Ты поймешь потом. Упущенные возможности. То, чего не было, а могло бы быть. Только не забывай: твоему отцу повезло, что у него был ты.

— Не думаю, что он так считал...

— Это правда. Ему повезло.

— Ну, не знаю, — сказал я, и вдруг, без предупреждения, клапан во мне раскрылся, плотину прорвало и из глаз брызнули слезы. Я покраснел от стыда и выпалил: — Извините, Джок!

Годдард поднял руки и положил их мне на плечи.

— Не плачут только мертвые, — сказал он. Его глаза заблестели.

Я разрыдался как маленький. Мне было ужасно стыдно и в то же время как-то полегчало. Годдард обнял меня и крепко держал в объятиях, пока я по-идиотски хлюпал носом.

— Я хочу, чтобы ты помнил, сынок, — сказал он очень тихо, — ты не один.

73

Через день после похорон я вернулся на работу. А что мне было делать — ходить по дому и тосковать? Не так уж я был подавлен, хотя нервы и обнажились, словно с меня содрали кожу. Нет, хотелось побыть с людьми. Может, когда отца не стало, будет легче рядом с Годдардом? Он стал мне таким отцом, какого у меня никогда не было. После прихода Годдарда на похороны что-то в моей душе изменилось. Не настолько, конечно, чтобы ложиться на кушетку психоаналитика. Просто теперь я точно знал, что должен делать в «Трионе» и зачем я там.

Я решил, что сделал свое дело, уплатил долги и заслужил возможность начать новую жизнь. Я перестал работать на Ника Уайатта и не отвечал на звонки и письма Мичема. Однажды мне на сотовый пришла голосовая почта от Джудит Болтон. Она не представилась, однако я тут же узнал ее голос. «Адам, — сказала она, — я знаю, ты переживаешь тяжелое время. Нам всем очень жаль, что твой отец умер. Пожалуйста, прими наши искренние соболезнования».

Воображаю, как Джудит, Мичем и Уайатт собрались и обсуждают, что делать дальше! Они злятся и ругаются, потому что их воздушный змей сорвался с привязи. Джудит говорит что-то вроде «С парнем не нужно поступать слишком резко, он только что потерял отца»; Уайатт ругается и замечает, что ему все равно и часы тикают, а Мичем старается переплюнуть Уайатта, заявив, что поджарит мне пятки, но своего, черт возьми, добьется. Тогда Джудит качает головой: «Нет, нам нужен более тонкий подход, давайте я с ним свяжусь»...